Я был в крайнем затруднении; надо было срочно выезжать; в деревне за
десять миль ждал меня тяжелобольной; на всем пространстве между ним и мною
мела непроглядная вьюга; у меня имелась повозка, легкая, на высоких колесах,
как раз то, что нужно для наших сельских дорог; запахнувшись в шубу, с
саквояжиком в руке, я стоял среди двора, готовый ехать; но лошади, лошади у
меня не было! Моя собственная лошадка, не выдержав тягот и лишений этой
суровой зимы, околела прошлой ночью; служанка бросилась в деревню поискать,
не даст ли мне кто коня; безнадежная попытка, как я и предвидел,- и все гуще
заносимый снегом и все больше цепенея в неподвижности, я бесцельно стоял и
ждал. Но вот и служанка, одна; она еще в воротах помахала мне фонарем; ну
еще бы, сейчас да в такую дорогу разве кто одолжит мне лошадь! Я еще раз
прошелся по двору, но так ничего и не придумал; озабоченный, я по
рассеянности толкнул ногой шаткую дверцу, ведущую в заброшенный свиной хлев.
Она открылась и захлопала на петлях. Из хлева понесло теплом и словно бы
лошадиным духом. Тусклый фонарь качался на веревке, подвешенной к потолку. В
низеньком чуланчике, согнувшись в три погибели, сидел какой-то дюжий малый,
он повернулся и уставил на меня свои голубые глаза. - Прикажете запрягать?-
спросил он, выползая на четвереньках.
Я не знал, что ответить, и только нагнулся поглядеть, нет ли там еще
чего. Служанка стояла рядом.
- Богачу и невдомек, что у него припасено в хозяйстве,- сказала она, и
оба мы засмеялись.
- Э-гей, Братец, э-гей, Сестричка!- крикнул конюх, и два могучих коня,
прижав ноги к брюху и клоня точеные головы, как это делают верблюды, играя
крутыми боками, едва-едва друг за дружкой протиснулись в дверной проем. И
сразу же выпрямились на. высоких ногах;
от их лоснящейся шерсти валил густой пар.
- Помоги ему,- сказал я, и услужливая девушка поспешила подать конюху
сбрую.
Но едва она подошла, как он обхватил ее и прижался лицом к ее лицу.
Девушка вскрикнула и бросилась ко мне; на щеке ее красными рубцами
отпечатались два ряда зубов.
- Ах, скотина!- крикнул я в ярости.- Кнута захотел?
И тут же спохватился, что этот человек мне совсем незнаком, что я не
знаю, откуда он взялся, и что он сам вызвался мне помочь, когда все другие
отказались. Словно угадав мои мысли, конюх пропустил угрозу мимо ушей и, все
еще занятый лошадьми, на мгновение обернулся ко мне.
- Садитесь,- сказал он; и в самом деле, все готово. На такой отличной
упряжке, как я замечаю, мне еще не приходилось выезжать, и я охотно сажусь.
- Править буду я сам, ты не знаешь дороги,- заявляю я.
- А как же, я и не поеду с вами,- говорит он,- останусь с Розой.
- Нет!- вскричала Роза и в страшном предчувствии своей неотвратимой
участи кинулась в дом; я слышу, как бренчит цепочка, которой она закладывает
дверь, слышу, как щелкает замок; вижу, как, скрываясь от погони, она тушит
огонь в прихожей, а затем и в других комнатах.
- Ты едешь со мной,- говорю я конюху,- или я откажусь от поездки, как
она ни нужна. Уж не вообразил ли ты, что я отдам девушку в уплату за услугу?
- Эй, залетные!- крикнул он, хлопнул в ладоши и повозку помчало, как
несет щепку быстрым течением; я еще слышу, как дверь дома трещит и
рассыпается под ударами конюха, и тут равномерный пронзительный свист
оглушает все мои чувства, наполняя глаза и уши. Но это длится лишь
мгновение; не успеваю оглянуться, как я уже у цели, словно ворота моей
усадьбы открываются прямо во двор больного; лошади стоят смирно; вьюга
утихла; светит луна; отец и мать больного выходят мне навстречу; за ними
бежит его сестра, меня чуть ли не на руках выносят из повозки; я не понимаю
их сбивчивых объяснений; в комнате больного нечем дышать; щелястая печь
дымит; я решаю открыть окно, но сперва хочу осмотреть больного. Это
худенький мальчик, без рубашки, температура нормальная, не высокая и не
низкая, глаза пустые, он высовывается из-под пуховой перинки, обнимает меня
за шею и шепчет на ухо:
- Доктор, позволь мне умереть.
Я оглядываюсь; никто этого не слышал; родители стоят молча, понурясь и
ждут моего приговора; сестра принесла стул для саквояжика. Я открываю его и
роюсь в инструментах; мальчик поминутно тянется ко мне рукой с кровати,
напоминая о своей просьбе; я беру пинцет, проверяю его при свете свечи и
кладу обратно. "Да,- думаю я в кощунственном исступлении,именно в таких
случаях приходят на помощь боги, они посылают нужную тебе лошадь, а заодно
впопыхах вторую, и уже без всякой нужды разоряются на конюха..." И только
тут вспоминаю Розу; что делать, как спасти ее, как вытащить из-под этого
конюха- в десяти милях от дома, с лошадьми, в которых сам черт вселился? С
лошадьми, которые каким-то образом ослабили постромки, а теперь неведомо как
распахнули снаружи окна; обе просунули головы в комнату и, невзирая на
переполох во всем семействе, разглядывают больного. "Сейчас же еду домой",-
решаю я, словно лошади меня зовут, но позволяю сестре больного, которой
кажется, что я оглушен духотой, снять с меня шубу. Передо мной ставят
стаканчик рому, старик треплет меня по плечу- столь великая жертва дает ему
право на фамильярность. Я качаю головой; от предстоящего разговора с этим
утлым старичком меня заранее мутит; только поэтому предпочитаю я не пить.
Мать стоит у постели и манит меня; я послушно прикладываю голову к груди
больного,- между тем как одна из лошадей звонко ржет, задрав морду к
потолку,- и мальчик вздрагивает от прикосновения моей мокрой бороды. Все
так, как я и предвидел: мальчик здоров, разве что слегка малокровен,
заботливая мамаша чересчур усердно накачивает его кофе; тем не менее он
здоров, следовало бы тумаком гнать его из постели. Но я не берусь никого
воспитывать, пусть валяется! Я назначен сюда районными властями и честно
тружусь, можно даже сказать- через край. Хоть мне платят гроши, я охотно, не
щадя себя, помогаю бедным. А тут еще забота о Розе, мальчик, пожалуй, прав,
да и мне впору умереть. Что мне делать здесь этой нескончаемой зимой?!
Лошадь моя пала, и никто в деревне не одолжит мне свою. Приходится в
свинарнике добывать себе упряжку; не подвернись мне эти лошади, я поскакал
бы на свиньях. Вот как обстоит дело! Я киваю семейству. Они не знают о моих
горестях, а расскажи им- не поверят. Рецепты выписывать нетрудно, трудно
сговориться с людьми. Что ж, пора кончать визит, снова меня зря потревожили,
ну да мне не привыкать стать, при помощи моего ночного колокольчика меня
терзает вся округа, а на этот раз пришлось поступиться даже Розой, этой
милой девушкой,- сколько лет она у меня в доме, а я ее едва замечал- нет,
эта жертва чересчур велика, и я пускаю в ход самые изощренные доводы, чтобы
как-то себя урезонить и не наброситься на людей, которые при всем желании не
могут вернуть мне Розу. Но когда я захлопываю саквояжик и кивком прошу
подать мне шубу, между тем как семейство стоит и ждет- отец обнюхивает,
стаканчик рома, он все еще держит его в руке, мать, по-видимому глубоко
разочарованнаяно чего, собственно, хотят эти люди?- со слезами на глазах
кусает губы, а сестра помахивает полотенцем, насквозь пропитанным кровью,- у
меня возникает сомнение, а не болен ли в самом деле мальчик? Я подхожу, он
улыбается мне навстречу, словно я несу ему крепчайшего бульону,- ах, а
теперь заржали обе лошади, возможно, они призваны свыше наставить меня при
осмотре больного- и тут я вижу: мальчик действительно болен. На правом боку,
в области бедра, у него открытая рана в ладонь величиной. Отливая всеми
оттенками розового, темная в глубине и постепенно светлея к краям, с
мелко-пупырчатой тканью и неравномерными сгустками крови, она зияет, как
рудничный карьер. Но это лишь на расстоянии. Вблизи я вижу, что у больного
осложнение. Тут такое творится, что только руками разведешь. Черви длиной и
толщиной в мизинец, розовые, да еще и вымазанные в крови, копошатся в
глубине раны, извиваясь на своих многочисленных ножках и поднимая к свету
белые головки. Бедный мальчик, тебе нельзя помочь! Я обнаружил у тебя
большую рану; этот пагубный цветок на бедре станет твоей гибелью. Все
семейство счастливо, оно видит, что я не бездействую; сестра докладывает это
матери, мать- отцу, отец- соседям, видно, как в лучах луны они на цыпочках,
балансируя распростертыми руками, тянутся в открытые двери.
- Ты спасешь меня?- рыдая, шепчет мальчик, потрясенный ужасным видом
этих тварей в его ране.
Таковы люди в наших краях. Они требуют от врача невозможного. Старую
веру они утратили, священник заперся у себя в четырех стенах и рвет в клочья
церковные облачения; нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга. Что
ж, как вам угодно, сам я в святые не напрашивался; хотите принести меня в
жертву своей вере- я и на это готов; да и на что могу я надеяться, я, старый
сельский врач, лишившийся своей служанки? Все в сборе, семья и старейшины
деревни, они раздевают меня; хор школьников во главе с учителем
выстраивается перед домом и на самую незатейливую мелодию поет:
Разденьте его, и он исцелит,
А не исцелит, так убейте!
Ведь это врач, всего лишь врач...
И вот я перед ними нагой; запустив пальцы в бороду, спокойно, со
склоненной головою, гляжу я на этих людей. Ничто меня не трогает, я чувствую
себя выше их и радуюсь своему превосходству, хоть мне от него не легче, так
как они берут меня за голову и за ноги и относят в постель. К стене, с той
стороны, где рана, кладут меня. А потом все выходят из комнаты; дверь
закрывается; пение смолкает; тучи заволакивают луну; я лежу под теплым
одеялом; смутно маячат лошадиные головы в проемах окон.
- Знаешь,- шепчет больной мне на ухо,- а ведь я тебе не верю. Ты такой
же незадачливый, как я, ты и сам на ногах не держишься. Чем помочь, ты еще
стеснил меня на смертном ложе! Так и хочется выцарапать тебе глаза.
- Ты прав,- говорю я,- и это позор! А ведь я еще и врач! Что же делать?
Поверь, и мне нелегко.
- И с таким ответом прикажешь мне мириться? Но такова моя судьба- со
всем мириться. Хорошенькой раной наградили меня родители; и это все мое
снаряжение.
- Мой юный друг,- говорю я,- ты не прав; тебе недостает широты
кругозора. Я, побывавший у постели всех больных в нашей округе, говорю тебе-
твоя рана сущий пустяк: два удара топором под острым углом. Многие бы с
радостью подставили бедро, но они только смутно слышат удары топора в лесу и
не приближаются.
- Это в самом деле так или я брежу? Ты не обманываешь больного?
- Это истинная правда; возьми же с собою туда честное слово сельского
врача.
И он взял его- и затих. Но пора было думать о моем спасении. Лошади
по-прежнему верно стояли на посту. Я собрал в охапку платье, шубу и
саквояжик; одеваться я не стал, это бы меня задержало; если лошади помчат
отсюда с такой же быстротой, как сюда, я, можно сказать, пересяду из этой
кровати в свою. Одна из лошадей послушно отошла от окна: я кинул свой узел в
коляску; шуба пролетела мимо и только рукавом зацепилась за какой-то крючок.
Ничего, сойдет. Вскакиваю на лошадь. Упряжь волочится по земле, лошади еле
связаны друг с другом, коляска треплется из стороны в сторону, шуба
последней бороздит снег.
- Эй, залетные!- кричу, но какое там: медленно, словно дряхлые старики,
тащимся мы по снежной пустыне; долго еще провожает нас новая, но уже
запоздалая песенка детей:
Веселитесь, пациенты, Доктор с вами лег в постель!
Этак мне уже не вернуться домой; на моей обширной практике можно
поставить крест; мой преемник меня ограбит, хоть и безо всякой пользы, ведь
ему меня не заменить; в доме у меня заправляет свирепый конюх; Роза в его
власти; мне страшно и думать об этом. Голый, выставленный на мороз нашего
злосчастного века, с земной коляской и неземными лошадьми, мыкаюсь я, старый
человек, по свету. Шуба моя свисает с коляски, но мне ее не достать, и никто
из этой проворной сволочи, моих пациентов, пальцем не шевельнет, чтобы ее
поднять. Обманут! Обманут! Послушался ложной тревоги моего ночного
